Кризис в России привёл к росту смертности?

В первом квартале 2015 года граждане России стали умирать чаще.

По сравнению с январём-мартом предыдущего года в мир иной отправилось на 23 700 наших соотечественников больше, что означает рост смертности почти на 5%. Это неприятная новость, поскольку раньше, на протяжении целых двенадцати лет смертность россиян систематически сокращалась.

Оппозиция не замедлила связать эту печальную статистику с антизападной политикой Кремля. «Не выдержали санкций и антисанкций», «сказывается эмбарго на завоз западной еды и лекарств» — такие комментарии можно прочесть на сайте «Эха Москвы» и аналогичных ресурсов.

Демографы не столь категоричны с выводами. Делать заключения по итогам одного квартала слишком скоропалительно, ведь отдельные месячные колебания смертности бывают очень значительными. Например, в январе 2006 года ушли из жизни 210 тысяч человек, в январе 2007 — 191 тысяча, в первый месяц 2008, на пике предкризисного процветания — 200 тысяч (то есть смертность подскочила, хотя с экономикой всё было в ажуре), а в январе кризисного 2009 года, несмотря на падение уровня жизни, число смертей снова сократилось до 185 тысяч. Чтобы колебания не мешали видеть тенденцию, для анализа надо брать статистику за более длительный период.

Демографическую картину сильнее всех подпортил март. Если в январе и в феврале умирало на 2–3% больше сограждан, чем в предыдущем году, то в марте произошёл резкий скачок. Зарегистрировано 176 тысяч смертей, или на 10,2% больше, чем в первом весеннем месяце 2014-го.

Как видим, мартовская статистика выглядит экстремально высокой только по сравнению с последними, наиболее удачными годами, а при сопоставлении с началом нулевых или с девяностыми, когда редкий месяц уносил в могилу меньше 200 тысяч русских жизней, даже привлёкшая внимание смертность минувшего марта может считаться вполне скромной. Однако сам перелом динамики, замена понижения ростом — не может не настораживать.

Вообще-то русские гораздо менее чувствительны к экономическим трудностям, нежели европейцы. По крайней мере, в области демографии. Яркой иллюстрацией служит недавний мировой кризис 2008–2009 годов, когда национальный продукт большинства членов Еврозоны сократился на 4–5%. Европейская рождаемость за этот период сокращалась параллельно экономике, падение в большинстве государств ЕС составило 2–4%.

В то же самое время русские, украинские и белорусские семьи словно не заметили кризис, и, как ни в чём не бывало, продолжали начавшийся с начала нулевых годов демографический рост. А ведь глубина экономического спада в странах Российской цивилизации превосходила европейскую. Например, в 2009 году национальный продукт России сократился на 7,8%, зато рождаемость выросла почти на 3%.

Такое пренебрежение к экономическим индикаторам вполне объяснимо. Восточные славяне в ХХ веке переживали такие переделки (Гражданская война, Голодомор, Великая Отечественная, «шоковая терапия»), что снижение доходов на 5–10% нами всерьёз не воспринимается. Кроме того, в нашей ментальной культуре расчёт играет гораздо меньшую роль, чем у европейцев. Русский из-за нескольких процентов торговаться не станет, как не станет менять по таким пустякам свои семейные планы.
Ещё более любопытно, что в кризис 2009 года в России продолжала сокращаться смертность: из жизни ушло 2014 тысяч человек или на 67 тысяч меньше, чем в предыдущем, докризисном году. А ведь падение 2009 года было серьёзнее нынешнего. В текущем году даже самые критически настроенные экономисты из Института Гайдара сулят нам снижение не больше 6%. Поэтому ожидать заметного роста русской смертности по экономическим причинам было бы опрометчиво — глубина кризиса не та.

Мартовский провал вполне мог быть вызван погодными эксцессами: и давление, и температура в центральной России ставили рекорды. Влияние экстремальной погоды на демографию уже было зафиксировано в засуху 2010 года, когда по отдельным регионам июльская и августовская смертность подросли на четверть.

Самым весомым аргументом против экономической версии роста смертности стала статистика апреля. Число смертей, зарегистрированных в апреле 2015 года, отличается от результатов апреля 2014-го всего на 0,2%. Ясно, что так быстро сгладиться влияние кризиса не могло. В этом свете печальные итоги марта больше похожи на случайное отклонение, чем на обозначившуюся тенденцию.

Вместе с тем, некоторое увеличение смертности во всех постсоветских странах в ближайшее время вполне прогнозируемо и практически неизбежно. Частота похорон должна увеличиваться даже при самой благоприятной социальной обстановке. Отмечая семидесятилетний юбилей Победы, мы не задумываемся что значит эта цифра для наций со средней продолжительностью жизни в семьдесят лет.

А она значит, что в возраст угасания отныне вступают дети, рождённые после войны — многочисленное потомство вернувшихся с фронта отцов. Очевидно, что таковых гораздо больше, чем детей военного лихолетья. Если быть точным, то в 1946–50 годах на свет появилось на 63% больше детей, чем в 1941–45. Это означает, извиняюсь за горький каламбур, соответствующее увеличение числа «кандидатов на тот свет».

Поэтому, несмотря на успехи медицины, определённый рост смертности на территории бывшего СССР уже запрограммирован нашей историей. Скорее всего, то, что мы наблюдаем в статистике наступившего года — первый раскат приближающегося к нам «эха прошедшей войны». В событиях семидесятилетней давности, а не в экономических санкциях, надо искать главную причину нынешнего роста смертности. Ведь люди чаще всего умирают от старости, а не от дефицита импортных устриц.
Владимир ТИМАКОВ