Цена человеческой жизни в России

На днях по соцсетям гуляло видео: в Австралии пассажиру метро зажало ногу между платформой и поездом. Машинист остановил состав, а сотни людей навалились на вагон и сдвинули его, чтобы человек смог вытащить ногу.

Когда я смотрела эти кадры, я думала, что это история не про народ — в любой стране есть люди отзывчивые, а есть равнодушные. Для меня это — метафора идеальной власти. Власти, при которой человек, даже оказавшийся в серьезной опасности, может не чувствовать себя брошенным, верить, что его спасут, его не забудут. Власти, которая, как эти люди в метро, может приложить нечеловеческие усилия, чтобы помочь тому, за кого она в ответе.

Сейчас, когда я читаю о погибшем псковском десанте, о пленных, которые не знали, куда отправляются воевать, о нападениях в России на российских же журналистов (немногих журналистов, пытающихся узнать правду о смерти солдат), я думаю, как далека российская власть от этой моей наивной метафоры.

Я работала журналистом в России 15 лет — прямо с начала эпохи Путина. И все это время на моих глазах — просто человека и журналиста — разворачивались истории страшных предательств. Предательств, которые совершает власть по отношению к гражданину.

Помню 2000 год, когда меня только-только взяли на работу на НТВ — то, которое называют “тем самым”, “старым”. И помню недоумение и ужас, в которых я, совсем еще неопытная журналистка, прожила историю подлодки Курск. Я не понимала, как можно не помочь, не разрешить иностранную помощь, не воспользоваться тем, что там, может, кто то еще жив. Закрывала глаза и видела их там, в этой лодке, и представляла заполнившую все отсеки надежду. Надежду на то, что они нужны, что им помогут. Что все, как в это время говорили чиновники, “под контролем”.

А через два года случился Норд-Ост. Мы с коллегами вели эфиры, меняясь друг с другом, трое суток подряд, без сна. Раннее утро 26 октября. Я в эфире, что то говорю о ситуации, в это время щелкая мышкой по информагентствам. И вдруг вижу “молнию”: “Заложники освобождены, операция завершилась”. От этого момента у меня остались даже не эмоциональные — физические воспоминания. Перекрытое дыхание, волна, заливающая краской лицо, оглушение счастьем. А потом, после выхода из студии, взгляд через открытую дверь аппаратной и кадры от Театрального центра, на крыльце которого складывают бесчувственные тела, и понимание, что не все дошло до эфира. Фальстарт счастья. Газ, в котором утонули ответы на многие вопросы. 130 смертей и формулировка “блестящая операция”.

Потом был Беслан, о котором с каждым годом все реже и реже вспоминали чиновники и журналисты.

И много еще трагедий, которые, как будто кому то нужна была эта бесконечная череда доказательств, все подтверждали и подтверждали: главные герои этих историй — чиновники, а не люди. Государственный интерес, а не личное несчастье каждого.

Недавно, когда в московском метро сошел с рельсов поезд, все заметили: для журналистов это была безымянная трагедия. В то время как в Австралии, чьи граждане погибли во время крушения Боинга, выходили целые газеты просто с рассказами об этих людях, о том, кем они были, где работали, чем увлекались, в российских СМИ фигурировали безликие погибшие, про которых вроде и не надо никому знать личных подробностей.

И вот теперь российские десантники. Погибшие и живые, плененные. Вопросы матерей и отсутствие ответов чиновников. Заблудились, перешли случайно, вообще не наши, не знаем, как оказались.
Это история не о доказательствах участия России в военных действиях на востоке Украины. Это история о человеческой жизни в системе ценностей государства. О цене обычной, ничем не примечательной жизни, которой в одной стране дорожат, а в другой — пренебрегают. А любое сомнение в том, что жертвы были необходимы и неизбежны, карают осуждением, обвинением в предательстве интересов родины.

Причем касается это не только настоящего, но и прошлого. Достаточно вспомнить фильм журналиста Алексея Пивоварова Ржев. Неизвестная битва Георгия Жукова и то, как на него напали депутаты Госдумы и “официальные” ветераны: "критиковал армию, осквернил подвиг". Или даже пресловутый опрос о блокаде Ленинграда на Дожде, вызвавший дискуссию о подлинном и фальшивом патриотизме.

Сомневаться в неизбежности потерь нельзя, скрывать правду можно, государственная задача важнее частной жизни.

Я знаю, что, если окажусь между платформой и поездом, меня не спасут и не вспомнят. Поезд просто промчится дальше к цели, которую определил для себя машинист.

Ксения ТУРКОВА